Валерий Фокин оставил привычное камерное пространство и вышел на знаменитую огромную и трудную сцену. Он отбросил мысль о невозможности научить чужую, давно не знавшую сильной режиссёрской руки труппу своим «оправданиям» Гоголя и театра как такового. И главное: не убоялся великой тени, избрав не лукавый путь интерпретации произведения мастера, а открытое самостоятельное движение ему навстречу. Тем самым отрезая себе путь к отступлению. 

Впрочем, не столько незнакомая труппа (в конце концов, не в первый раз) и не имперская сцена (бывало и не такое), сколько плотное кольцо двойного мифа — («Ревизора» Гоголя и «Ревизора» Мейерхольда) со всеми накопленными штампами, неумирающими легендами и потаёнными проблемами — главное препятствие на пути режиссёра. Сам Фокин ощущает происходящее именно как барьер, который надо преодолеть.

Гоголь для Фокина — один из самых важных писателей. Из гоголевской «мглы жизни», клубясь, поднимаются пугающие фантомы национального характера, распознанные гением и наделённые масками и именами. Из той же мглы возникает вечно значимый для России «ревизор без конца». И она же выманивает из душевного подполья такие признания и такой опыт, которых, возможно, и не предполагает художник, рискующий с помощью великого и несчастного Гоголя выяснять отношения со своим внутренним адом.

Вечная боксёрская стойка Фокина по отношению к жизни оборачивается на репетициях парадоксальной и плодотворной незащищённостью, невероятной остротой внимания. Сочинение другого мира, создание иной реальности — уже соблазн воплощения и освобождения. 

Пьеса Гоголя и спектакль Мейерхольда — те художественные константы, из которых режиссёр стремится извлечь свой собственный, сегодняшний смысл. И вот неполная стенограмма первых часов репетиций, ещё не резкий абрис будущего замысла и одновременно — мастерская, в которой рождается спектакль. «Эх, рассказать бы Гоголю про нашу жизнь убогую…» — пел когда-то Владимир Высоцкий. На самом же деле это Гоголь с неубывающей мощью прови’дения рассказывает нам про нашу жизнь.